Том 3. Советский и дореволюционный театр - Страница 166

166

Этих, в сущности, немногих постановок оказалось достаточно, чтобы большая театральная публика причислила Вахтангова к трем-четырем любимейшим своим театральным мастерам.

Каковы были убеждения Вахтангова, его приемы, его учение, кто такой был Вахтангов? — Этого широкая публика не знала.

Ближе, конечно, знали Вахтангова его ученики. Они жили с ним изо дня в день, слушали его речи и лекции, наблюдали его за работой.

Огромная любовь к своему учителю отличала актерскую группу, которая и сейчас составляет основное ядро Театра им. Вахтангова. Эта любовь и после смерти Вахтангова выразилась не только в напряженном стремлении сохранить театр, — стремлении, увенчавшемся блестящим успехом, но также в желании удержать «вахтанговское» в театре, и что отсюда естественно следует, — и в задаче восстановить и зафиксировать театральное учение Вахтангова.

Оказалось, что многие лекции Вахтангова, его беседы были записаны. Сохранились частично дневники Вахтангова, его переписка. В общем, Вахтангов оказался довольно целостно отраженным в тех документах, которыми после его смерти располагали его близкие. В значительной мере этим материалом и воспользовался один из коренных артистов театра — Б. Е. Захава, — издавший в прошлом году очень интересную книгу о своем знаменитом учителе.

В настоящее время издаются почти полностью те материалы, которыми пользовался Б. Е. Захава в своей книге.

В законченной полноте издать этот материал пока не удается. Часто очень значительные суждения Вахтангова, его характерные выводы связаны с отзывами о живущих и действующих на театральном поприще людях. С публикацией подобных характеристик приходится подождать. В общем, однако, материал представлен в достаточной полноте, и фигура Вахтангова вырисовывается довольно рельефно. В моем маленьком вступительном очерке я нисколько не претендую на то, чтобы суммировать эту характеристику и дать портрет Вахтангова; это только небольшой эскиз пером. Мне хочется отметить некоторые основные пути, на которых, по-моему, будет держаться характеристика Вахтангова, когда она будет дана в ближайшем будущем.

Прежде всего при знакомстве с Вахтанговым по документам (личное мое впечатление о Вахтангове, которого я встречал несколько раз, вполне совпадает с подобной характеристикой) нельзя не отметить огромную обаятельность Евгения Богратионовича. Основной чертой его натуры является солнечная веселость. Он был человеком плохого здоровья и рано умер от тяжелой болезни, но частые физические страдания нисколько не заслонили в нем эту его основную солнечность. Даже во время опасных операций, о которых он не осмеливался предупреждать свою семью, он продолжал острить, писать шуточные стихи. Он до последнего издыхания, несмотря на страдания, продолжает гореть и искриться.

Жизнерадостность, веселье в Вахтангове неразрывно связаны с фантазией. Веселость его в том и заключается, что ему приходят в голову курьезные идеи, курьезные сочетания слов, смешные выходки. Ему хочется смеяться и возбуждать вокруг себя смех. Поэтому актерское в натуре Вахтангова заложено необычайно глубоко. Актерство в нем есть именно желание, умение принять события повседневности как материал, который нужно преобразить в нечто приятное, блещущее, красочное. Он мастер преобразования жизни.

Но Вахтангов вовсе не какой-то сквозной остряк и гистрион. Веселость Вахтангова потому теплая и милая, что органически она связана с добротой и человечностью.

Вахтангову легко быть веселым потому, что хотя он и видит разные жизненные уродства и человеческую подлость, но в глубине души принимает мир и братьев-людей с огромной благожелательностью. Ему хочется повеселить их и повеселиться с ними. Ему мерещится совершенно радужная, совершенно упоительная и жизнерадостная жизнь, осуществиться которой мешают разные недоразумения. Но на недоразумения не надо обращать слишком много внимания. Надо видеть жизнь в ее потенции. Надо понять, как могли бы великолепно, художественно, разнообразно веселиться люди.

Основной пафос Евгения Богратионовича — это именно вера в возможность огромного счастья и необыкновенного братского единения людей. Но когда он встречается с разными фактами разъединения, взаимной обиды, притеснения, всяческой жизненной неправды, он готов вступить в борьбу, он волнуется и страдает. Чувствуя мир как солнечный, он очень тяжело переживает отдельные затмения или какие-то вихри праха, которые заслоняют солнце мира от зрения людей. Если Вахтангов плакал обильно, обращаясь со своими учительскими речами к раздиравшим его студию ученикам, то это, конечно, не единственный случай глубокого горестного волнения Вахтангова.

Естественно, что при такой натуре Вахтангову должно было быть присуще стремление как можно скорее изжить горькие чувства, найти какую-то возможность гармонизировать диссонансы, какую-то надежду, какие-то новые пути, которые опять вели бы к солнцу, — может быть, только теоретически, только в чаянии, а если возможно, то и реально, разгоняли бы тучи и туманы.

Отсюда понятно, что Вахтангов не мог быть просто актером, забавляющимся и забавляющим. К тому же ему пришлось развиваться в рамках Художественного театра, под руководством Станиславского.

Станиславский знаменовал собою окончательный отход театра с позиции более или менее общественной на позицию чисто художественную; но чистое искусство Станиславского не было отнюдь игрушкой. Это — его существеннейшая черта. Станиславский внес почти подвижническую святость, необыкновенно чистую и высокую страстность в дело сцены. Для него это дело — святое дело. Он ни на чем другом не хочет помириться, как на том, что в театре, в этом увлекательном институте организованной лжи, надо отыскать и водворить настоящую правду. Правдивый актер, правдоискатель режиссер, правды жаждущая публика. Но что такое эта правда для Станиславского? Это не есть какая-то определенная формула. Правда для Станиславского есть сама жизнь или, вернее, то, что есть наиболее внутреннего, наиболее трогательного, наиболее задушевного в ней. Добраться до этой глубины человечности — это значит приблизиться к ядру всей человеческой жизни, а добираться приходится через целые горы разного социального хлама, разных пороков. Этот путь к истинно человеческому через извращения должен быть также показан правдиво, то есть и извращения сами должны быть даны в необыкновенно точных образах. А кроме того, никогда не нужно забывать, что за всеми этими извращениями есть та великая человеческая правда, та основная солнечность, которую театр должен вскрыть.

166