Том 3. Советский и дореволюционный театр - Страница 157

157

Такого рода замечания относительно «Зависти» как романа неправильны. Но я должен сказать, что при переделке его в пьесу автор произвел в нем некоторые существенные изменения. Они идут по двум линиям, из которых первую мы одобряем вполне, а. относительно второй мы имеем несколько оговорок.

Придавая тому же замыслу, что и в романе, вид пьесы, автор резче подчеркнул основные линии. Так в пьесе упрощается весь сюжет.

Кавалеров в конце пьесы восстает бунтом против своего ментора и вдохновителя Ивана Бабичева, собственными руками вычеркивает его из числа живых и преклоняется перед жизненным началом, воплощением которого является Бабичев Андрей. И именно по-фортинбрасовски возглашает Андрей: «Страсти окончились», — раздается марш, и входят футболисты.

Пьеса приобрела таким образом характер некоторого славословия коммунистического начала жизни. Точки над «и» поставлены.

За это мы не можем быть в претензии на автора, так как, хотя оставшийся несколько проблематичным сюжет романа в пьесе подчеркнуто определенен, все же исполнение этой драмы, рисующее столкновение двух миров и победу нового, сделано так сложно и тонко, что упрек в упрощенстве, в грубоватой тенденциозности не ранит пьесы.

Но, как будто в ответ на уже раздававшуюся критику романа, автор несколько меняет характеристику самого Андрея Бабичева.

Оговоримся сразу. Требовать, чтобы положительная фигура пьесы знаменовала собою какой-то «синтетический коммунизм», чтобы это был «коммунист во весь рост», в котором ярко выражены были [бы] все грани коммунизма как гигантского общественного явления, — это значит требовать невозможного или даже толкать авторов на совершенно ложный путь. Нет и не может быть такого коммуниста, который знаменовал бы собою совокупность всех свойственных, коммунизму черт. Это был бы не живой человек, не тип, а какая-то странная искусственная аллегория. Ни один из коммунистов живых не отражает собою всей партии или всей идеи коммунизма, а лишь некоторые отдельные его черты, ибо коммунизм как партия и как идея значительно шире какой бы то ни было личности, даже самой крупной.

В романе Андрей Бабичев, которого Кавалеров злобно называет колбасником, дельцом и т. д., действительно отражает собою некоторую очень важную, очень славную, очень победоносную линию коммунизма — именно его практического строительства, энтузиастической преданности отдельным точным задачам, которые, будучи вырваны из общей связи всего нашего устремления, действительно могут показаться прозаическими, но верность которым, преданность которым в их полной конкретности на фоне общего плана является, наоборот, лучшей гордостью коммуниста.

Да, Андрей Бабичев хочет создать вкусную, питательную, дешевую колбасу, да, он строит огромную столовую под прозаическим названием «Четвертак». Он не только хозяйственник вообще, он уже того — пищевик. Но в этом и есть справедливая причина его гордости, что оннастоящий коммунистический пищевик, для которого его конкретные задачи освещены ярким огнем борьбы против индивидуальной кухни, против порабощения женщины, против страшного бича домашнего хозяйства, которое так клеймил Ленин, —огнем борьбы за коллективизацию питания. Так же каждая другая хозяйственная задача, за какую бы мы ни взялись, оказывается в нашем понимании огромной, величественной, заслуживающей самой глубокой преданности задачей. Является недостойным, пошлым, жалким, когда коммунисты (или чаще непрошеные хвалители коммунизма) начинают обвинять Андрея Бабичева по-кавалеровски, что он действительно делец, действительно колбасник и что фигуру эту надо было заменить чем-то более синтетичным, широким, высоким и т. д.

К сожалению, Олеша как будто внял голосу подобной критики и постарался сентиментализировать Андрея Бабичева.

Пьеса — это не жизнь, характер в драме — это не живой человек из жизни, он должен быть построен так, чтобы общая тема пьесы выигрывала как можно больше. И с этой точки зрения надо было сделать Андрея именно непреклонным «дельцом». Достаточно дать понять, что это делец не для роста своего капитала и не для карьеры, а делец — советский, чтобы все эти разговорчики горохом отпрянули от соответственной фигуры.

Как видит читатель, что если есть люди, которые упрекают Слешу в том, что он сделал Андрея слишком прозаическим дельцом, то мы упрекаем его в обратном. Надо было сделать его более выдержанным и беспощадным коммунистом-дельцом.

Поскольку, однако, этой стихии в Андрее все-таки осталось много, мы считаем эту фигуру более или менее удовлетворительной.

Если пьеса Олеши в общем является хотя и небезупречной, но удачной переделкой его романа, то о постановке можно говорить только в тонах самой высокой похвалы.

Вторая картина, изображающая какую-то современную московскую гофманиаду в глубине обывательской, многонаселенной московской квартиры, виртуозно метка и жутка в такой мере, что хотелось бы видеть какую-то целостную пьесу, почерпнутую именно в таком вот невольном общежитии и в этих тонах развертывающую, быть может, целую драматическую философию.

Сцена сна, которая показалась многим условной и фантастичной, на самом деле удивительно реалистична и победоносно превосходна.

Поразительна также и в литературном и в сценическом отношении изумительная сцена «тайной вечери» Ивана Бабичева, на которой мещанские сотрапезники раскрывают свои затаенные чувства и коллективно осуждают большевика Андрея на смерть.

Наконец, последняя сцена, в особенности ее окончательный аккорд, представляет собою действительно победоносный финал. Она была встречена почти без исключения всей публикой генеральной репетиции долго не смолкавшими громовыми аплодисментами.

157